По следам прочитанных врачебных сообществ - баян.

так:
     - Пожалуйста... Да... Благодарю вас. Петра Александровича  попросите,
пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень  рад,  что
вас застал. Благодарю  вас,  здоров.  Петр  Александрович,  ваша  операция
отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все  остальные  операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне
вошли  четверо,  из  них  одна  женщина,  переодетая  мужчиной,   и   двое
вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью  отнять
часть ее.
     - Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.
     - Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили.
Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать,  что  они  предложили  мне
отказаться  от  моей  смотровой,  другими  словами,   поставили   меня   в
необходимость оперировать вас там, где я до  сих  пор  резал  кроликов.  В
таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я
прекращаю деятельность, закрываю квартиру и  уезжаю  в  Сочи.  Ключи  могу
передать Швондеру. Пусть он оперирует.
     Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
     - Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как?  О,  нет,  Петр
Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло.  Это
уже второй случай с августа месяца. Как? Гм... Как  угодно.  Хотя  бы.  Но
только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно,  но  чтобы  это
была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой  не
мог  бы  даже  подойти  к  двери  моей  квартиры.  Окончательная  бумажка.
Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено.
Я  для  них  умер.  Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это  другое  дело.
Ага... Хорошо. Сейчас передаю трубку.  Будьте любезны,  -  змеиным голосом
обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.
     - Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы
извратили наши слова.
     - Попрошу вас не употреблять таких выражений.
     Швондер растерянно взял трубку и молвил:
     - Я слушаю.  Да...  Председатель  домкома...  Мы  же  действовали  по
правилам... Так у профессора и так совершенно исключительное  положение...
Мы знаем об его работах... Целых пять комнат хотели  оставить  ему...  Ну,
хорошо... Раз так... Хорошо...
     Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
     "Как оплевал! Ну и парень!" - восхищенно  подумал  пес,  -  "что  он,
слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить - как хотите,  а  я
отсюда не уйду.
     Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
     - Это какой-то позор! - несмело вымолвил тот.
     - Если бы  сейчас  была  дискуссия,  -  начала  женщина,  волнуясь  и
загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу...
     - Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию?  -  вежливо
спросил Филипп Филиппович.
     Глаза женщины загорелись.
     - Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только я,  как
заведующий культотделом дома...
     - За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.
     - Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила  несколько
ярких и мокрых от снега журналов, -  взять  несколько  журналов  в  пользу
детей Германии. По полтиннику штука.
     - Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись  на
журналы.
     Совершенное  изумление  выразилось  на  лицах,  а  женщина  покрылась
клюквенным налетом.
     - Почему же вы отказываетесь?
     - Не хочу.
     - Вы не сочувствуете детям Германии?
     - Сочувствую.
     - Жалеете по полтиннику?
     - Нет.
     - Так почему же?
     - Не хочу.
     Помолчали.
     - Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если
бы вы не были европейским светилом, и  за  вас  не  заступались  бы  самым
возмутительным  образом  (блондин  дернул  ее  за  край  куртки,  но   она
отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало  бы
арестовать.
     - А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.
     - Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.
     -  Да,  я  не  люблю  пролетариата,  -  печально  согласился   Филипп
Филиппович "


М. Булгаков, "собачье сердце".